Безумно длинная
Фандом: Пираты Карибского моря
Автор: Frisky
Категория: слэш
Персонажи: Уилл Тернер/Джек Воробей
Рейтинг: PG-13
Жанр: драма
Примечание автора: прошлогодний подарок на Новый Год Капитану.
Считаю своим долгом (исключительно во избежание) напомнить уважаемым читателям, что в английской грамматике нет родов. То есть фразы вроде "Я пошла" и "Я пошел" звучат одинаково. Just keep it in mind, please :)
Дисклаймер: настоящий рассказ является работой фан-фикшена и не имеет целью получение прибыли или нарушение авторских прав.
Архивы: все работы размещены с разрешения авторов. Если вы хотите разместить находящиеся на Tie-mates материалы на своем сайте или использовать любым другим способом, предполагающим публичный просмотр, пожалуйста, свяжитесь с авторами по адресам, указанным в их профиле.
Эта ночь будет безумно длинной.
Резко отталкиваю чернильницу, и она пошатывается. Несколько черных капель тяжело срываются с упавшего пера. На белоснежном листке расплываются уродливые кляксы.
Как хочется избавиться от этой свинцовой тяжести в груди. Надо перестать думать, надо отвлечься. Ухватившись за эту мысль, кидаюсь к наковальне, но на полпути останавливаюсь. Нет, нельзя. Точнее, можно, но это не поможет. То есть поможет, но так все равно нельзя. Хватит пытаться от себя убежать.
Жарко. Очень жарко.
Распахиваю окно, высовываюсь, вдыхаю прохладный ночной воздух. Так, дышать, дышать. Остудить голову. Теперь вернуться к столу. Сесть. Писать.
Господи, что писать?
Снова толкаю ни в чем не повинную чернильницу. Я даже надеюсь, что она разобьется, и все проблемы будут решены. Как же высоко луна, сколько же еще времени!
Нет, нет, работа, работа! Немедленно! Снова бросаюсь к наковальне, по пути меняю направление: лучше взять шпагу, поупражняться, вымотать себя так, чтобы просто свалиться без сил и заснуть. Всё лучше, чем ломать голову над этой бумажкой.
Сдергиваю со стены шпагу, перебрасываю ее из руки в руку, перехватываю поудобней. Начинаю обходить воображаемого противника. Парирую предполагаемые удары, уклоняюсь от возможных выпадов. И когда уже, наконец, начинаю увлекаться:
Лучше найди себе девушку!
Вздрагиваю, будто голос прозвучал не в моей голове. Даже оглядываюсь от неожиданности. Словно действительно надеюсь, что он стоит у меня за спиной: насмешливо улыбается, смотрит с какой-то раздражающей снисходительностью, небрежно поигрывает мечом, покачиваясь с ноги на ногу - такой расхлябанный, словно сломанная шарнирная кукла, и в тоже время собранный, готовый к драке, как сжатая до предела пружина…
Да будет ли этому конец?
Будет. На рассвете. После этой безумно длинной ночи. Опускаю шпагу, теряя всякий интерес к фехтованию. Подхожу к столу, устало кладу ее рядом с чернильницей.
Я ведь уже метался так однажды. В ту ночь, после нашей первой встречи. Пытался работать, ни о чем не думая. И было так же жарко, как сейчас. И я яростно бил по раскаленному железу, пока не поймал себя на мысли, что работа не помогала отвлечься. Наоборот, занимала руки, давая голове время на размышления.
Мы были знакомы всего пару минут. Я даже не знал тогда его имени. Мы сражались, пытаясь прикончить друг друга. Он был грязным, отвратительным пиратом, едва не убившим девушку, перед которой я благоговел. Он был нахальным, самоуверенным мерзавцем с черными от грязи руками и гривой сальных, немытых волос, заплетенных в идиотские косички. Он был одет в самые невообразимые лохмотья, насквозь провонял потом и дёгтем. Его глаза были подведены сурьмой (Господи, зачем нормальному мужчине подводить глаза, если не каждая женщина решиться выглядеть столь вызывающе?), слегка размазанной от жары и соленой воды. Его золотые зубы вызывающе поблескивали в солнечных лучах. В его волосах были вплетены десятки побрякушек и пошлых бусинок.
Он сразил меня одним своим видом.
Да и вряд ли бы я запомнил столько деталей за пару минут, если бы не смотрел на него широко раскрытыми глазами.
Его голос: бархатистый и вкрадчивый, насмешливый и в тоже время настороженный, потом задыхающийся в пылу сражения, потом нетерпеливый, почти жалобный… и звон разбившейся бутылки, остекленевшие темно-вишневые глаза. И внезапное чувство острого сожаления, почти сочувствия.
Как же так получилось. Что было в нем такого? Как он смог это сделать со мной за пару минут?
Знаю, он был воплощением того, что всю жизнь манило меня… того, чем я никогда бы не смог стать. Я живу обязательствами, надеждами на будущее, мечтами, страхами - связан ими, не могу иначе. Он живет одним мгновением и, кажется, искренне наслаждается каждой минутой своей беспорядочной жизни. Я воспринимаю жизнь слишком серьезно, а он считает её лишь забавной игрой. Он случайно забрел ко мне в кузницу, очаровал своей легкостью и исчез. А я теперь должен собирать осколки своей жизни…
Что за бред. Никуда он не исчез, а сидит в тюрьме, и завтра в полдень его повесят. У меня есть одна безумно длинная ночь, чтобы решиться.
Встаю из-за стола, делаю пару кругов по комнате. Ослик смотрит на меня, склонив голову набок: недоумевает, что это мне приспичило поднимать такой переполох посреди ночи.
Кидаю тоскливый взгляд на наковальню. Смешно, но я отношусь к своей работе с такой же нежностью, как он - к своей "Жемчужине". Точнее, даже не с нежностью, а с пониманием, что жить без этого не смогу. Просто не смогу. Мне нравится то, что я делаю. Приятно держать в руках новехонький меч, проводить пальцем по его холодному гладкому лезвию и чувствовать, как он певуче откликается на прикосновение. Я помню все свои мечи и кинжалы, которые продал мистер Браун. Обязательно узнаю, если увижу один из них.
Все они как дети, которым предстоит выбрать свой путь. И все они приобретают характер своих владельцев. Кто-то проведет жизнь тихо и мирно, время от времени показываясь на свет божий лишь чтобы произвести впечатление на молоденькую девушку. Кто-то станет настоящим забиякой, который изредка скрывается в ножнах и снова вырывается на волю в честном поединке. Кто-то, увы, превратится в отпетого негодяя, исподтишка выскальзывающего в темноту, чтобы вдоволь напиться крови и опять скрыться под плащом.
Вообще, мечи и шпаги - они как люди. А по тому, как человек обращается с оружием про него можно очень многое узнать. Мистер Браун, например: если он и берет меч в руки, то лишь для того, чтобы взвесить его на ладони, проверить сбалансирован ли клинок, ровен ли. Ему и в голову не придет, что меч можно не только продать, но и использовать по назначению: он ковал мечи всю свою жизнь, но понятия не имеет, как с ними обращаться.
Или взять меня: я отношусь к любому оружию прежде всего с позиции кузнеца: бережно, почти нежно. Мои мечи всегда заточены, чисты, висят там, где им и положено. Чужие мечи критически осматриваю, оцениваю, перекладывая из руки в руку. Но при этом, если клинок действительно хорош, мне не терпится опробовать его в бою. И я, как ни смешно это звучит, уже вижу себя с мечом в руке, может даже на борту корабля королевского флота (не обязательно какого-нибудь огромного, тяжелого брига, вроде знаменитого "Разящего", хватило бы и небольшой посудины, ну, хотя бы "Софии") отражающего атаки пиратов.
Кстати о пиратах. Он вообще относится к своему мечу так, что меня не раз передергивало. Возникало желание дать ему хорошего подзатыльника и отобрать меч, пока не научится с ним обращаться по-человечески. За время нашего путешествия на Тортугу ни разу толком ни заточил, ни почистил. Как бросил в каюте капитана, так и не вспоминал о нем. Хотя нет, один раз вспомнил, когда ему приспичило проверить содержимое бутылки, которую он нашел где-то в трюме. После недолгих мучений с пробкой, он потерял терпение (как человек может проводить столько времени в море, если он настолько нетерпелив?) и просто отрубил зеленоватое горлышко, засыпав осколками палубу. После этого бесцеремонно воткнул меч в пол и мгновенно забыл про него. Во мне тогда некоторое время сражались гордость и жалость к клинку. Пришлось наступить на горло гордости. Так что пока он ставил эксперименты с бутылкой на верхней палубе, я, скрипя зубами, заточил его оружие и отнес в каюту.
Ловлю себя на том, что уже давно стою посреди кузницы, уставясь на ослика, и мучительно пытаюсь вспомнить, кормил ли его сегодня. И вообще, он стал каким-то пугливым в последнее время. Хотя, неудивительно, после того-то, что он пережил из-за…
Это уже ненормально. Все мои мысли рано или поздно возвращаются к нему. Всё. Хватит. Решительно беру перо, наклоняюсь над бумагой…
Да с чего я вообще решил, что должен ему писать письмо? Когда это Уильям Тернер успел стать робким? Разве для меня было когда-нибудь проблемой высказать то, что я думаю? Я ведь мистера Брауна еще в детстве ужасал своим желанием говорить все прямо.
"Не доведет это тебя до добра, ох, Уильям, не доведет, - поучал он меня слегка заплетающимся языком. От его слов мурашки бежали по коже, но я послушно слушал. - Ты ведь не король какой, чтобы все что думаешь высказывать. Спору нет, может, и станешь когда большой шишкой, а пока ты сошка мелкая, над тобой еще сошек стоит - не сосчитать. Вот и думай мыслю свою мелкую, а вслух - ни-ни. Не нравится высшим лицам, когда рабочий люд думать начинает, место свое забывает. Они там наверху уверены, что мозги Господь Бог им одним дал, а мы разве что руками соображаем. И нечего свои соображения им на тарелочке высказывать - то у вас не так, это не этак. Не нравится им, когда им так это в глаза тычут…"
И ведь прав оказался. Вспомнить хоть Командора, когда он прямо-таки прошипел мне в лицо, что я всего лишь кузнец. И сказал так, будто я убийца, преступник. Может, просто сорвался - день у него выдался тот еще, но тогда у меня все внутри заклокотало от ярости.
Или сегодняшний суд, тоже то еще зрелище. Его попытки вставить хоть слово в речь обвинителя, гневные оклики судьи, злорадные шепотки в толпе, бесконечное "пират-пират-пират"… Все это на меня так давило, что я не выдержал, вышел на улицу. И так было ясно, что приговор давно вынесен и на суде будет только озвучен. Ну почему в сухом своде законов нет такого, чтобы оправдать его? Почему все его преступления идеально вписываются в портрет злостного преступника, а добрые поступки (взять хотя бы то, что он спас жизнь Элизабет… и мне) относятся в раздел случайностей? Когда судья приговорил его к смертной казни через повешение, я стоял в дверях. Он вдруг повернулся и его взгляд скользнул по скамье, где я до этого сидел. Секунду он смотрел, словно не мог поверить, потом отвернулся. Судья спросил, хочет ли он что-нибудь сказать в заключение, и он просто пожал плечами…
Опять. Ну почему ты опять в моих мыслях. Что же это такое. На секунду закрываю глаза, начинаю теребить перо.
Нет, вслух такое сказать еще сложнее, чем написать. Как же было с ним легко общаться, пока я не понял, что… неравнодушен к нему. Ведь могу же я нормально разговаривать с людьми, и спорить могу, и вести беседу на неприятные темы. Только в присутствии тех, кто мне небезразличен, я постыдно теряюсь. Слава Богу, с ним это еще не так очевидно, как с Элизабет. В обществе той я вообще с трудом подбираю слова. "Да, мисс Суонн… Нет, мисс Суонн…" Смотрит она на меня выжидающе, бровь приподнимет, а я запинаюсь и краснею. Хорош кавалер, нечего сказать. А с ним мне и не требовалось подбирать слова. Он удивительно точно чувствовал, когда нужно было подхватить нить разговора. Тогда говорил только он, а я слушал. Слушал с благодарностью и интересом, потому что рассказчик он удивительный…
Нет. Отбрасываю и перо, и бумагу. Не могу. Ненавижу. Что со мной происходит? Не знаю. Пару недель назад еще знал, а сейчас - понятия не имею. Скорей бы рассвет. Хочу, чтобы это всё кончилось, неважно как.
Неужели я желаю ему смерти? Нет, ни за что. И никогда, собственно, не желал. Даже в первые минуты, когда мы сражались в кузнице, меня больше захватывала мысль о том, что наконец-то нашелся кто-то, с кем можно померяться силой, чем сама идея, что я могу его убить. Потом он временами безумно меня раздражал, бесил просто до нестерпимого желания схватить его за шею и удушить. Но… это ведь совсем не значит, что я бы.. попытался это сделать…
Однако ведь попытался, сразу вскидывается совесть. Тогда, на острове. Бросил его одного. Я со стоном роняю голову на стол. Ну почему тогда я был уверен, что поступаю правильно, а сейчас мне так невыносимо стыдно? Говорят, некоторые умеют находить компромисс со своей совестью, заглушать в себе этот тонкий, надоедливый голосок. У меня не получается.
Мне не верится, что его могут повесить. Это банально не вяжется с его образом. Он всегда и отовсюду находит выход, найдет его и завтра - он же Капитан Джек Воробей. Сбежит, исчезнет, испарится… только после этого я его больше никогда не увижу.
Никогда.
Что можно написать человеку, с которым прощаешься навсегда?
Рука сама тянется к перу, на бумаге неуверенно пляшут буквы.
"Сегодня безумно длинная ночь…"
Кляксы прямо на пути слова "люблю", но перо не останавливается, выводит буквы прямо на них. 'Так он вряд ли поймет, что написано', отдается эхом на краю сознания. Ну и пусть.
Боюсь перечитывать. Складываю бумагу в конверт, вытираю со лба пот. Жарко. Пора идти.
Охранники не хотят меня пускать - приказ командора Норрингтона. Я решаю не углубляться в подробности и не спрашивать, касается ли приказ лично меня или вообще любых посетителей. В любом случае, командора можно понять: глупо пускать меня к человеку, которого я однажды уже освободил из тюрьмы.
На секунду отчаиваюсь: стоило мучаться с письмом, если теперь не получится его отдать. Объясняю, демонстрируя конверт, что это очень важно. Один из стражников предлагает передать письмо, но в его глазах такое откровенное любопытство, что я невольно прячу бумагу за спину. Это личное, говорю. Краснею при мысли, что не дай Бог, кто-нибудь прочтет ЭТО…
Мы долго пререкаемся. В конце концов, я обещаю принести охранникам по самому лучшему клинку из кузницы мистера Брауна. Стражники понимают, что я предлагаю им что-то нереальное, шепчутся, недоверчиво поглядывая в мою сторону. Это самоубийство: мне и за год не расплатиться с хозяином за такие клинки, если только я не перестану отклонять более чем настойчивые предложения вдовы Войд и не соглашусь стать ее лакеем (оплачивается это место неплохо, поскольку вполне очевидно, что входит в обязанности "любимого" лакея). Но сейчас это всё не важно. Важно только письмо.
Видимо сочтя мое предложение слишком заманчивым, охранники, наконец, соглашаются ("только недолго, а то лейтенант голову оторвет"). Поспешно рассыпаюсь в благодарностях и, прыгая через три ступени, сбегаю вниз.
В темнице, на удивление, вовсе не темно. Останавливаюсь отдышаться на последней ступеньке, вспоминаю о проломе в стене, который так и не заделали. Синий лунный свет, какой-то особенно зловещий сегодня, сливается на полу с красными отблесками факела. Полная тишина, только потрескивает смола и слышен негромкий разговор стражников наверху. Видимо, кроме него заключенных в тюрьме нет.
Пытаюсь успокоить дыхание: не хочу, чтобы он догадался, что я бежал. В то же мгновение понимаю, что в такой тишине он все равно слышал грохот, с которым я скатился по лестнице, так что притворяться бесполезно. Делаю осторожный шаг вперед, эхо повторяет его. В какой он камере? Почему-то страшно нарушать эту тишину. Делаю еще один шаг, морщусь от громкого шороха подошвы по полу, дальше абсолютно бесшумно крадусь на цыпочках.
Заглядываю в ближайшую камеру и вздрагиваю от неожиданности: он стоит ко мне боком, очевидно прислушиваясь. Кулаки сжаты, скулы напряжены, но большей части лица не видно из-за надвинутой на глаза шляпы. Кажется, приготовился драться не на жизнь, а на смерть.
- Джек?
Он резко поворачивается, но тут же расплывается в улыбке, сдвигает шляпу на затылок.
- Уильям, дьявол тебя побери! - подходит ближе к решетке. - Ты так гремел и пыхтел, что я чуть не принял тебя за охранника. Уже решил, что Норрингтону не терпится отправить меня к предкам.
- Командор не стал бы вешать тебя ночью, если суд постановил в полдень, - успокаиваю я. - Он настоящий фанатик законов.
- В любом случае, рад тебя видеть, - пожимает плечами. - Я хотел попрощаться сегодня на суде…
- Я стоял у двери, - смущенно хмурюсь: вспоминаю, как он смотрел на место, где я до этого сидел. - Просто это было так отвратительно…
- И не говори, - подхватывает он, не дав мне договорить. - Я возмущен. Если бы можно было привлечь судью к ответственности, я бы этого так не оставил.
Я молчу, немного озадаченный. Безусловно, суд был ловко разыгранным спектаклем, да и поступили с Джеком в высшей степени подло, но он ведь сам признал большинство своих преступлений, а преступления эти считаются "тяжкими". Так что приговор, хоть и несправедлив, вполне законен…
- Мистер Воробей, - продолжает он тем временем. - Просто не верится, мистер Воробей! И проигнорировали мой протест!
Я, наконец, понимаю, что его так возмутило.
- Капитан Воробей? - полувопросительно предполагаю я. Он кивает, просто светясь от удовольствия. Поразительно: его приговорили к смерти, а он радуется, как ребенок, когда его называют капитаном.
- Ты не так уж и безнадежен, сынок, - одобрительно заявляет он. - Будь ты в моей команде, я бы за пару недель сделал из тебя наст… - он осекается, как-то тоскливо взглядывает на звезды в крохотном окошке под самым потолком. - Да-а, - протягивает он грустно, - жаль, что всё так закончилось.
- Нет, - говорю первое, что приходит в голову.
- Мог бы и соврать, что жаль, - язвительно отвечает он.
- Не жаль, потому что еще не все закончено, то есть ничего еще не закончено, - поправляюсь я.
- Ну, в любом случае - спасибо, что пришел. Хоть кто-то живет не по кодексу, - добавляет слишком равнодушно, чтобы поверить в его искренность.
- А ты живешь по кодексу?
- По лучшей его части, - бодро отвечает, прислоняясь к разделяющей нас решетке. Я чувствую тепло его тела. - То есть раньше жил, а теперь мне немного осталось. Знаешь, парень, для чего нужны правила?
- Чтобы их нарушать? - сразу догадываюсь я. Пират тихо присвистывает и приподнимает брови:
- Ничего себе законопослушный молодой человек! Ты быстро учишься, - с плохо скрываемым одобрением говорит он. - Тоже верно, хотя вообще-то я хотел сказать другое. Так вот, Уильям, правила нужны, чтобы проверять по ним свое сердце. Если чувствуешь, что закон неправильный - к черту такой закон! Жизнь слишком коротка, чтобы тратить ее на соблюдение каких-то правил.
- Поэтому ты и стал пиратом? - чувствую, что сейчас должны последовать какие-то автобиографические откровения.
- Нет, пиратом я стал, потому что мне позарез надо было проведать свою матушку на соседнем островке, а единственный корабль, следовавший туда, был пиратским, - отвечает он, и я разочарованно вздыхаю. Заметив мое разочарование, он закатывает глаза. - Проклятье, Уилл, конечно поэтому! Мою матушку я не видел лет тридцать, и она, хвала небесам, не знает, как я живу.
- А если бы узнала? - мне действительно безумно интересно, потому что я с трудом представляю себе сцену встречи Джека Воробья с матерью.
- Избила бы зонтиком и поставила бы в угол, - серьезно говорит он. - И, что самое страшное, оставила бы без десерта.
Я не могу удержаться от смеха, он смеется вместе со мной. Потом изображает, как стал бы увертываться от ударов зонтом, и я складываюсь пополам от хохота. Некоторое время мы висим на решетке, истерически гогоча. Наверное, охранники наверху сейчас красноречиво вертят пальцами у виска.
-У-у, - с трудом перевожу дыхание, кладу подбородок на железную планку. - Джек, а сколько тебе лет было, когда ты решил стать пиратом?
- Восемь с половиной.
- Нет, серьезно.
- Обижаешь. Восемь с половиной.
- Да ладно, - сомневаюсь я. Он прислоняется к решетке, достает из-за уха трубку, потом вспоминает, что у него нет ни огнива, ни кремня. Вопросительно смотрит на меня, я виновато развожу руками. Вздыхает, убирает трубку и начинает рассказывать (про себя отмечаю, что автобиографические откровения все-таки последовали):
- Жили мы на небольшом островке недалеко от берегов Кубы. Название его тебе вряд ли что скажет, но для полноты картины: остров Хувентуд. Запомни, вдруг будешь там проездом, вспомнишь старину Джека… Вообще-то, я не испанец. Во мне столько кровей намешано… Мой прапрапра…прадед, в общем, да упокоит морской дьявол его душу, был одним из славных испанских колонизаторов. Семейные байки рассказывали, что он был каких-то голубых кровей и чуть ли не с самим Колумбом знаком был. Ну, насчет голубизны нашей семейной крови я сильно сомневаюсь. Скорее, был мой прадед простым моряком, который честно помогал Колумбу осваивать новые земли. А что, неплохое состояние нажил, так ведь многие, когда переехали в колонии, богачами стали. Так что не знаю, сомнительно все это. В общем, в прошлом веке один из потомков славного прадеда умудрился влюбиться в африканскую девчонку, которую привез к себе на плантацию. Мало того, что влюбился, так еще и жениться хотел, чем немало попортил кровь всей семье, особенно сестрам, которых у него было аж целых пять. Сумасбродный мой предок в завещании объявил детей от африканки полноправными владельцами всего своего имущества, так что остальные родственнички волосы повыдирали от отчаяния. И в конечном итоге, заявили, что не желают даже слышать об этом самодуре. В общем, раскол в семье: одна ветвь гордилась своим весьма сомнительным чистокровным происхождением и жила впроголодь, другая мирно занималась смешением драгоценной крови с рабами и иностранцами, попутно богатея. Я, уж не знаю к счастью или несчастью, отношусь ко второй… но я отвлекся, - короткая пауза, он вспоминает о чем шла речь, потом продолжает:
- Так вот. Всего в миле от нашего городка была деревушка местных рыбаков. Местных, это, конечно, сильно сказано, местных там вообще не осталось, после прибытия доблестных колонизаторов… в общем, испанские рыбаки. Я обожал к ним бегать, они меня знали, брали с собой в море, часто рассказывали истории про морских разбойников, грабивших суда и сжигавших порты… - замечает, что я уже открыл рот, готовясь спросить, и качает головой. - Нет, не в историях дело. Я просто был без ума от моря. Знаешь, так им обычно восхищаются люди, которые его увидели в первый раз. А у меня это было постоянно: приду на берег, сяду, и слушаю, как волны шепчутся. Часами мог сидеть, да что там, и сейчас могу… - короткий острый взгляд исподлобья. Словно проверяет мою реакцию. Я не смеюсь и даже не улыбаюсь, и он продолжает:
- И все время тянет, тянет к горизонту. Не иначе как от прадеда досталось по наследству. В общем, когда я совсем мелким был, мечтал жить в море. Хотел быть рыбой. Дельфином, или лучше летучей рыбой - знаешь, они из воды выпрыгивают, а плавники у них как крылья. Всегда меня поражало - почему человек ходит-то не слишком уверенно, спотыкается на каждом шагу, а им сразу и плавники, и крылья? Плаваю я неплохо… - отмечаю про себя, что он поскромничал: видел я, как он "неплохо" плавает, - но все же до рыбы мне далеко. А в воде я себя чувствую увереннее, чем на твердой земле… о чем это я… Да. Потом решил стать рыбаком - мне казалось, что нет лучше занятия. Выходить в море на небольшой лодчонке, целый день проводить один на один с темной водой… или можно в компании других рыбаков, когда одиноко становится. Я практически жил в рыбацкой деревушке, пытался сам плести сети… Хорошо еще, родители свято придерживались традиций вольнодумства нашей "бракованной" ветви: не особо возражали, что я дома бывал день через три. Они меня даже и не ругали особо. Не то чтобы баловали, просто детей кроме меня у них было предостаточно: четыре разбойника и две юные леди. Я был младшим ребенком, так что родительский пыл ко времени моего рождения уже пошел на убыль. Даже отчитывали они меня как-то вяло. Читалось между строк, что они уже где-то когда-то это кому-то говорили. Но однажды, я тренировался забрасывать удочку, и занимался этим почему-то дома. И получилось так… - невольно расплывается в улыбке. Я понимаю, что он очень хорошо помнит этот день.
- Крючок зацепился за штору, я попытался его отцепить, но достать не смог, стал дергать. Порвал занавеску, свалил карниз… согласись, Уилл, хлипкий же был карниз, если такой карапуз смог его сорвать (я послушно киваю, получая искреннее удовольствие от рассказа)… одним концом карниза получил по голове, поэтому все остальное помню неясно. А хотя, может, только поэтому и помню вообще… Другой конец свалил все, что стояло на рабочем столе отца: канделябры, пару дорогущих статуэток, чернильницу с позолотой.. На лакированной крышке стола осталась во-от такая вмятина, статуэтки вдребезги, ковер и бумаги залиты чернилами… А бумаги оказались жутко важными, какие-то договоры и расписки. В общем, я поставил рекорд среди братьев по нанесенному за один раз ущербу. Отец когда увидел, позеленел весь. Только и сказал: ах ты, мол, пират эдакий! Но видно, уж больно от души он сказал, слишком уж с выражением. Распирало его, наверное, еще пару выражений покрепче добавить. И меня словно осенило: не хочу я быть рыбаком…
Он вдруг замолкает, невидящим взглядом смотря на противоположную стену. Мне кажется, он вспоминает что-то, о чем рассказывать не хочет.
- Да, - говорит, наконец, со вздохом. - И решил стать пиратом.
- А сурьма? - спрашиваю первое, что приходит в голову, чтобы только не молчать, потому что пауза получается неловкой.
- Что? - переспрашивает он с недоумением.
- Зачем глаза надо сурьмой подводить? - краснея от смущения и уже жалея, что начал этот разговор, спрашиваю я.
- Ну, допустим, глаза я крашу, потому что мне нравится, - ухмыляясь, отвечает он. – Нет, на самом деле давно еще началось. Это не сурьма, это какая-то мазь, купил у аборигенов на острове, пока запасы пресной воды пополняли. Говорят, помогает в открытом море глаза от солнца защищать. Сначала команда, конечно, просто на палубе от хохота валялась, а потом выяснилось: многие считают, что мне идет, - кривая усмешка.
Он так близко, что у меня мурашки бегают по коже. Вспоминаю, зачем, собственно сюда пришел. Умеет же заболтать, все на свете забудешь… С трудом сглатываю, бестолково начинаю теребить в руках бумагу.
- Я… принес, - запинаюсь.
- А! Я-то все думаю, когда ты об этом заговоришь, - он с любопытством разглядывает конверт в моих руках. - Что это, завещание?
- Нет, это я тебе принес, - с убийственной логикой отвечаю я. Он прыскает со смеху, закрывает рот рукой и делает вид, что кашляет. От этой странной деликатности я краснею еще больше.
- Сынок, - говорит он, "прокашлявшись", - из нас двоих завещание тебе явно нужно меньше.
Не найдя, что ответить, я просто протягиваю ему письмо. Он неторопливо берет конверт, разворачивает, достает письмо, смотрит.
Кровь стучит в висках, сердце разрывается от ожидания, руки противно потеют. Кажется, я сейчас грохнусь в обморок.
Ну когда же, когда же?
Что он скажет, что сделает, как посмотрит? Швырнет бумагу мне в лицо, прикажет уйти? Просто, ни слова не говоря, отойдет от решетки, отвернется? Глянет на меня с жалостью? Нет, только не это. И зачем я только вообще сюда пришел…
Он долго смотрит в письмо. Как же долго. Что там можно так долго читать? Я совсем изведусь, я с ума сойду, пока он читает!
Поднимает на меня глаза, моргает и абсолютно безо всякой интонации говорит:
- Очень мило.
Я чувствую, что стою, открыв рот. Что значит "мило"? Он что, издевается?!
- Что мило? - тихо говорю, справившись с онемевшими челюстями.
- Ну, вот то, что ты мне сейчас дал, - легко и беззаботно поясняет он. Ноги просто подкашиваются. Не хватает слов, чтобы описать мою растерянность.
- И всё? Просто… мило? - столько мучений, чтобы услышать "мило". Уж лучше бы бросил письмо мне в лицо.
- А что ты хотел услышать? - все так же беззаботно спрашивает он. Это уже слишком.
- Да ты… - я просто задыхаюсь от обиды. - Если считаешь меня дураком, так и скажи, я уйду! Но потешаться над собой не позволю!
На секунду он отводит взгляд, словно решаясь на что-то, потом снова поворачивается ко мне.
- Уилл, я не считаю тебя дураком, - глядя мне прямо в глаза, говорит он. - Просто я… - он замолкает, его глаза перебегают с моего лица на письмо, которое он все еще держит в руках, и обратно...
Его глаза. Когда люди читают, их глаза двигаются за строчками - слева направо. Я помню, когда губернатор учил меня грамоте, он рассказывал про народы, которые пишут справа налево - я пытался тогда представить, как это, хотел прочитать строчку в обратную сторону. Глазам, помню, было ужасно неудобно.
Когда он смотрел в письмо, его глаза вообще гуляли по всему тексту: сверху вниз, справа налево. Словно он усиленно делал вид…
Нелепость. Глупость. Невозможно.
Очень в стиле Джека Воробья.
- Ты… не умеешь читать? - мой голос звучит потрясенно, но все же не передает всей степени моего потрясения. На секунду он замирает, кажется, что он ошеломлен моей догадкой. Потом прищуривается, словно обдумывая что-то. Видимо, пытается решить, можно ли мне доверить такое откровение.
На какую-то долю секунды мне кажется, что его губы отчаянно хотят растянуться в улыбке. Но он лишь виновато качает головой, прижимая письмо к груди. Видимо, у меня очень несчастный вид, потому что он говорит:
- Прости, я уверен, это что-то замечательное, но оценить я этого не смогу.
Немыслимо. Хороший был план, как говорила Анна-Мария. Ну на что я рассчитывал? Как сразу не догадался, что негде пирату учить грамоту? И я бы писать-читать не умел, если бы губернатор на некоторое время не взял меня к себе после кораблекрушения.
Значит, ничего не изменится. Вслух я этого ему никогда сказать не смогу. Никогда - это слишком громко сказано. Потому что не так уж и много осталось. Вот и всё.
- Ну что ты, мальчик, - рука хлопает меня по плечу. - Мне ужасно приятно, что ты решил прийти посоветоваться ко мне с таким делом… - он осекается и я пытаюсь понять, о чем он говорит. - Ну, так что в письме?
- Так… ничего важного… - бормочу смущенно. Мне уже все равно, но правду сказать я не решусь, а врать так не хочется.
- Если ничего важного, то чего ты стал мрачнее тучи? - в его голосе слышатся какие-то странные интонации, не могу их понять. - Может, прочитаешь вслух?
- Нет, я не смогу… то есть не хочу, - поправляюсь сразу же.
- Ну тогда давай я попрошу охранников, - предлагает очень серьезным голосом. Я чувствую, что бледнею. Скорее, даже зеленею, как его несчастный отец, обнаруживший разгром в своем кабинете.
- Не надо! - говорю как можно спокойнее. - Они не поймут.
- Ну тогда Командора, он-то человек образованный, должен понять…
- Это личное! - вскрикиваю в панике. Пытаюсь отнять письмо, но он просто делает шаг назад и оказывается в недосягаемости. Вначале я пытаюсь дотянуться сквозь решетку, потом понимаю, насколько это абсурдно.
Мы смотрим друг на друга. Он выглядит настолько невинно, что я мгновенно начинаю подозревать его во всех смертных грехах. Да и губы его опять подрагивают - на этот раз я уже уверен, что он отчаянно сражается с желанием ухмыльнуться. А глаза… у меня просто дыхание захватывает. Глаза, эти пьяные темные вишни, откровенно издеваются. Словно говорят: "ну что, парень, кишка тонка?" Как тогда, в кузнице, когда его клинок вызывающе скользнул вдоль моего меча.
Сейчас же в голове поднимает ворох вопросов, которые почему-то не волновали раньше: как он ориентируется по картам, если не умеет читать? Какой из него тогда капитан? Ни один мореход не может отправляться в море, не умея писать и читать. И если он из хорошей семьи…
Все встает на свои места. В груди, там, где уже давно переваливается свинцовая тяжесть, закипает ярость. Свинец плавится, разливается по всему телу, зажигая желанием выхватить клинок, вызвать на бой. Заставить исчезнуть эту самодовольную усмешку, доводящую до бешенства…
Хотя мечей нет ни у меня, ни у него. Эта мысль несколько остужает мой пыл.
- Джек, - яростно говорю я, чувствуя, что щеки у меня горят. - Ты умеешь читать!
- Допустим, умею, - он смотрит на меня вызывающе. - И что?
Так значит, он прочитал. Прочитал. А я просто подал ему идею для забавной шутки - притвориться, что не умеет читать, поиздеваться надо мной.
Пожалуй, еще вчера я не простил бы ему этого. Вызывать его на бой было бы глупо - он и так приговорен, находимся мы по разные стороны решетки, да и сражается он в высшей степени подло. Я бы просто посмотрел на него изничтожающим взглядом, развернулся и ни слова не говоря ушел, гордо подняв голову. Но бессонные ночи на корабле по пути в Порт Роял, нервные метания по кузнице, все эти переживания меня настолько истощили изнутри, что просто нет сил.
Свинец, раскаленный секунду назад добела, разом остывает, тяжелеет. Я хватаюсь за решетку, словно пытаясь удержаться на ногах. Действительно, на что я рассчитывал? Какой реакции ожидал? Он - пират. Он - Капитан Джек Воробей. Он не привык разменивать свои дни на какие-то глупые сантименты, можно было понять уже по тому, с какой насмешливостью он говорил про мои чувства к Элизабет…
Элизабет. Эта мысль, как удар ниже пояса. Для окружающих ничего не изменилось, но и она и я сам уже почувствовали неловкость. Мне стыдно смотреть ей в глаза. Я предал ее, пожертвовал чем-то настолько чистым и светлым. Все ради него. Больнее всего не оттого, что он посмеялся надо мной - в глубине души я знал, что так и будет. Больнее всего от мысли, что я сам во всем виноват.
Я наклоняю голову, чтобы только не видеть его. Это настолько глупо и неправильно.
- Ну что ты, Уилл, - руки берут меня за плечи, встряхивают. Горячий стыд, сознание собственного унижения - тот самый толчок, который был мне нужен, чтобы наконец собраться с мыслями. Я встряхиваю головой, отталкиваю его. Не хочу больше его мерзких игр. Не хочу быть его козырем. Не хочу, чтобы со мной играли. Потому что я поверил. Доверился..
Запинаюсь на полуслове, и тут выясняется, что я все это сказал вслух. В голове пустеет и сразу же становится все равно. Словно кто-то внутри меня махнул рукой со словами "а, плевать"
Смотрю на него. Наверное, смотрю с презрением и укором. Именно так, как и должен смотреть за секунду до того, как уйти с гордо поднятой головой. И он вдруг не выдерживает моего взгляда. Отводит глаза лишь на долю секунды, но этого достаточно, чтобы стало понятно: Капитан Джек Воробей смущен. Не растерян, не боится, не взволнован, а именно смущен, словно его пристыдили за шалость.
Но меня мало волнуют его переживания. Я разворачиваюсь и направляюсь к выходу, прекрасно осознавая, что письмо осталось у него. Пускай. Может делать с ним все, что угодно. Даже зачитать завтра на площади под дружный хохот горожан. Мне все равно.
- Уильям, подожди, - зовет он, когда я отхожу от камеры. Я не останавливаюсь, и он повторяет, чуть громче. - Уилл, подожди, одну минуту. Я не хочу, чтобы мы расстались так. Можешь считать это моим последним желанием.
Останавливаюсь. Негодяй, знает ведь, что теперь не смогу отказать. Не могу я уйти, когда меня просит остаться человек, приговоренный к смерти. Даже если он - такой мерзавец. Молча возвращаюсь, смотрю на него. Пытаюсь, чтобы взгляд выглядел равнодушным, но не слишком получается.
- Зачем ты дал мне это прочитать? - очень тихо говорит он. Сначала мне кажется, что он опять смеется, но потом я понимаю, что сейчас он говорит абсолютно серьезно.
- Что? - недоверчиво спрашиваю я.
- Сынок, ну какой я тебе тут советчик! - чуть ли не с отчаянием говорит он. - Никогда я не писал девушкам любовных писем, наверное, ни черта в этом не понимаю! Может, ей и понравится, я не спорю, но ты сам-то послушай, что пишешь! - размахивает листком у меня перед носом, и сразу же начинает зачитывать. - Смотри… в тот самый миг, как я увидел тебя, я понял, что никогда уже не смогу тебя забыть… это попахивает трагедией, не находишь… ты придала моей жизни новый смысл, изменила ее… в голове только ты, мне никуда от этого не деться… ужас-то какой… или вот еще…
Сначала я просто молча слушаю, ничего не понимая. А потом догадываюсь, что он имеет в виду. В письме я ни разу не называю его по имени. Потому что там нет прямых обращений. Только глупое, отчаянное признание.
- Джек, - практически шепотом говорю я, и он замолкает. - Это не ей письмо. Это тебе.
Опять стоим и смотрим друг другу в глаза. От его былой насмешливости не осталось и следа, выглядит он каким-то взъерошенным, до смешного напоминая сейчас попавшего под дождь воробья. Кажется, ему безумно хочется что-то сказать, он даже открывает рот, но не говорит не слова. Потом тяжело вздыхает, проговаривает себе под нос какое-то ругательство. Снова смотрит на меня. Я отчетливо вижу, что внутри у него идет борьба, но даже не хочу думать, что и с чем борется.
- Черт, - очень отчетливо говорит он наконец, - Не надо, ладно? - добавляет тихо.
Не знаю, что он хочет этим сказать. Знаю только, что когда он смотрит на меня такими виноватыми глазами на него невозможно злиться. Абсолютно невозможно.
- Ладно, - обреченно отзываюсь я. В моем голосе уже не слышно раздражения или обиды. - Забудем.
- Нет, зачем же забывать, - в прежнем полушутливом тоне возражает он. Быстро же Капитан Воробей приходит в себя, успеваю подумать, когда он осторожно берет меня за локоть. Я не отодвигаюсь. Он медлит, глядит на меня испытывающе, но я ничего не говорю. Оттолкнуть его сейчас было бы неправильно, говорю я себе, когда он притягивает меня ближе, так что мы вдвоем прижимаемся к решетке. Он просто хочет меня обнять на прощание, убеждаю себя, а сердце то бьется с ужасающим грохотом (кажется, слышно даже на соседних островах), то замирает в надежде на что-то, чему я отказываюсь даже искать название.
Он берет меня за подбородок, я невольно затаиваю дыхание. Тонкие пальцы проводят линию на моей щеке, потом еще одну. Я чувствую, что краснею. Нужно сказать, чтобы он прекратил. Нужно сделать шаг назад. Нужно взять его за руку, твердо и уверенно отстранить, сказать что-то насмешливо-отрезвляющее.
Я даже приоткрываю рот, чтобы произнести что-нибудь мужественное. Но он смотрит на меня мягко и выжидающе, словно спрашивая: "все хорошо?" И я чувствую, что совершенно не хочу ничего говорить. Выдыхаю, слегка прикрываю глаза.
Видимо, закрыв глаза, я дал согласие на что-то. Потому что он притягивает мое лицо к своему и быстро целует. Сначала я чувствую только прикосновение ледяного металла решетки и его горячее дыхание. Потом приходит осознание того, что он делает. Застываю - я ведь не ребенок, видел, как на Тортуге парочки практически высасывали друг из друга языки. Воспоминание настолько омерзительно, что я сжимаю покрепче зубы и делаю движение, чтобы вырваться из его рук. Но он не пытается заставить меня открыть рот, довольствуется лишь быстрыми, легкими прикосновениями губ. В то же время его руки обнимают меня за плечи так аккуратно, что становится ясно - он не будет удерживать, если я попытаюсь отстраниться. Это успокаивает.
Хотя в происходящем есть что-то, меня смущающее. Даже не то, что пират целует меня сквозь тюремную решетку. Это настолько нереально, что всерьез воспринимать ситуацию я просто не могу. Что-то не так, но что – я понять не успеваю. Потому что в этот момент он слегка прихватывает мою верхнюю губу зубами. Ощущения настолько необычные, что я теряюсь. Ему, судя по всему, только этого и надо: его язык проскальзывает ко мне в рот, а я даже не пытаюсь сопротивляться.
Свинец в груди вспыхивает, растекается по всему телу - совсем как когда я злюсь или волнуюсь, только теперь это приводит меня в смятение. Потому что горячая боль собирается в низу живота, и мое тело реагирует самым постыдным образом. Дергаю головой, прерывая поцелуй. Пытаюсь отодвинуться от решетки, чтобы он не заметил моего позора, и он усмехается, но не обидно, а как-то понимающе. Я напрягаюсь, когда руки спускаются по моей спине, потому что они хотя и благоразумно останавливаются на пояснице, все же не дают мне отодвинуться. Хватаю его за запястья, собираюсь возмущенно протестовать, но он вжимается в меня прямо сквозь решетку, и слова застывают в горле. Я чувствую, что его тело реагирует так же, как и мое. Но он не смущается, доверительно и слегка насмешливо смотрит в глаза. Его глаза завораживают. Заставляют снова поверить, разрешить ему делать со мной все, что угодно… или наоборот, разрешают мне делать с ним все, что угодно.. я начинаю что-то понимать, скорее даже не понимать, а чувствовать..
- Эй, там, внизу! Парень, твое время вышло!
Сердце, лишившись опоры, обрушивается куда-то под коленки. Вздрагиваю, словно разбуженный окриком охранника. Он отпускает не сразу - я только теперь замечаю, что дышит он хоть и размеренно, но как будто через силу. Быстро берет мое лицо в ладони, целует в лоб, отталкивает. Задыхаясь, я делаю шаг назад. Голова кружится. На лестнице топают тяжелые сапоги охранника.
- Зачем? - говорю как-то глупо. Он ласково улыбается и качает головой:
- До свидания, Уильям.
- Зачем? - уже с отчаянием повторяю, когда стражник, бормоча что-то злобное о моей медлительности, хватает меня за рукав…
Я захлопываю за собой дверь с таким грохотом, что ослик, испуганный, взрёвывает. Едва удостаиваю его взглядом, швыряю сюртук на стул, оставаясь в одной рубашке.
Жарко. Очень жарко.
Медленно подхожу к наковальне, но я уже знаю, что это не поможет. Удивительно, насколько все в этой жизни повторяется: вот и опять я мечусь по кузнице, тщетно пытаясь разгадать его загадку. Но на этот раз все как-то нереально. На губах, кажется, по-прежнему остается ощущение его прикосновения: легкого и в то же время решительного. Виноватого и требовательного.
Что мне делать, Джек? Зачем ты так со мной, зачем остановил, не дал уйти? Почему не отпустил? Не все ли тебе равно, что бы я о тебе думал, какая тебе разница, если до полудня осталось всего ничего? Я бы забыл, я бы попытался возродить в себе наивную, чистую привязанность к Элизабет. Снова бы боготворил ее, жил бы надеждой случайно увидеть. Я бы сделал шаг назад и вернулся в свое трогательное детство.
А теперь, что теперь? Я не могу вернуться назад, потому что люблю тебя. Страшно признаться самому себе, еще страшнее, чем было писать это дурацкое письмо. Но времени на самообман больше нет. Ты просто втащил меня в свою жизнь, заставил увидеть то, чего я видеть не хотел. Ты разглагольствовал о том, что дух пиратства у меня в крови, пытался убедить меня, что мой отец был отчаянным головорезом, ты с легкостью втягивал меня в авантюры. А теперь ты еще и поцеловал меня. Словно на прощание. Словно из жалости. Я должен понять, зачем ты это сделал. Не успокоюсь, пока не пойму.
Что же теперь делать?
Взгляд падает на шпагу, лежащую на столе рядом с чернильницей. И все сразу встает на свои места.
