1805. Хорнблауэр, размышления
1805: Hornblower, ReflectiveФандом: Hornblower
Автор: Atropos Lee
Перевод: DieMarchen
Категория: слэш
Персонажи: Горацио Хорнблауэр, Уильям Буш.
Рейтинг: PG-13
Жанр: романтика, драма
Дисклаймер: настоящий рассказ является работой фан-фикшена и не имеет целью получение прибыли или нарушение авторских прав.
Архивы: все работы размещены с разрешения авторов. Если вы хотите разместить находящиеся на Tie-mates материалы на своем сайте или использовать любым другим способом, предполагающим публичный просмотр, пожалуйста, свяжитесь с авторами по адресам, указанным в их профиле
ЕВС "Отчаянный" (18), Ла-Манш. 1805.
Покачивание моря будит капитана ото сна так же, как убаюкало его несколько часов назад. То же самое случится завтра, и послезавтра, и будет повторяться каждое утро в предстоящие тоскливые месяцы блокады.
Солнце еще не встало. Через парусиновый полог, отделяющий угол, в котором расположена его койка, от остальной каюты, сочится мутный серый свет. Он переводит взгляд на компас, укрепленный в палубном бимсе над головой, и машинально производит подсчеты, учитывая в числе прочего наклон палубы и то, как подрагивает маленький шлюп. Курс на северо-северо-восток, скорость - примерно тринадцать узлов. Нерадостное пробуждение. Они в Атлантике, чуть южнее Бреста.
Холод пробирает до костей. Дыхание касается подушки облачком пара. Последние пять месяцев простыни стирали только в соленой воде, они впитывают влажный воздух каюты и никогда не бывают по-настоящему сухими.
Он не сходил на берег триста пятнадцать дней, и может статься, пробудет в море еще столько же, пока длится блокада и вообще война.
Он с тоской вспоминает приветливое тепло забитой до отказа мичманской каюты, где когда-то был подвешен его гамак. Поддавшись сонной слабости, он думает, как хорошо было бы, если б рядом кто-то был. С какой радостью он прижался бы к кому-нибудь, ощущая жар чужого тела, слушая сладкое сонное дыхание. Как это было в те считанные мгновения прошлой ночью, когда они обнимались, опустившись прямо на палубу.
Он крепче сворачивается под одеялом, единственный из сотни людей на этой жалкой скорлупке, кто может позволить себе поспать на несколько минут дольше положенного. Ноздрей касается слабый запах кофе. Глупость, конечно же - на борту уже несколько недель нет ни зернышка, и не будет еще долгие месяцы. Теперь у него на содержании кроме жены оказался и сын четырех недель от роду, которого ему еще только предстоит увидеть. Его жалованья ни на что не хватает, поэтому он пьет ту же подслащенную патокой бурду из жженых сухарей, что и матросы. О запахе он вспомнил от голода, и этого воспоминания ему почти достаточно.
Скоро надо будет выбираться из неуютного влажного гамака, но этот момент можно отложить еще ненадолго. Рука тянется под одеяло - к двадцати семи годам движение стало почти машинальным.
Ловить форель. Кто это и когда называл это занятие "ловить форель"?
Кажется, Адам Ларкин. Он лежал на животе рядом с ним на берегу реки, показывая затаившуюся в прохладной темной воде среди водорослей рыбу. Адам ловил форель без удочки и сетей, покрытые темными волосками руки осторожно опускались в зелено-золотую воду и нежно-нежно гладили дремлющую рыбу под брюшком …
Его рука начинает рассеянно двигаться.
Десять лет в море, а руки так и не загрубели, по-прежнему гладкие и слишком мягкие. И он все так же натирает их до пузырей, если вытравливает канат или встает к помпе, когда "Отчаянный" сражается с непогодой.
Она и сейчас треплет корабль. Ветер крепчает, дождь колотит по палубе в нескольких футах над головой. С рассветом неожиданно обрушивается шквал. Хорнблауэр немедленно вылетает из койки на палубу, торопливо сунув босые ноги в ботинки и набросив дождевик поверх ночной рубашки.
Буш стоит у руля, закутанный в бушлат и шарф, ветер дергает его косу туда-сюда, крепкие руки выправляют шлюп, который то замирает, то начинает метаться под порывами налетающего с разных сторон ветра.
Капитан смотрит, какие стоят паруса, и прикидывает баланс приложенных к плоскостям сил. Ему не хочется отменять приказы, отданные первым лейтенантом, но за каждый дюйм парусины сердце буквально обливается кровью. Положив руку на бакштаг, он чувствует бьющийся под пальцами пульс "Отчаянного". Горизонта не видно. В мире, где их бросает и крутит шторм, нет ни неба, ни моря, только серая вода сверху и снизу, и соленые брызги вперемешку с дождем, бьющие в лицо.
Буш опытен, к тому же обладает присущим настоящим морякам шестым чувством, которое помогло ему даже в темноте учуять приближающийся шквал и подготовить "Отчаянный" к удару. И пока капитан сомневается, вмешаться или нет, вахта левого борта, подчиняясь короткой команде Буша, поднимается по вантам и начинает брать рифы.
Так же внезапно, как налетел, шквал оставляет их и устремляется дальше по Бискайскому заливу, раскидывая в разные стороны корабли Ла-Маншской эскадры. "Отчаянный", оторванный от товарищей, остается бессильно болтаться в неспокойных волнах Атлантики.
Теперь им предстоит долгий и утомительный переход обратно, на позицию в устье Гуля, откуда они вот уже десять месяцев каждое утро наблюдают за наполеоновским флотом, запертым на Брестской стоянке. Это задание нелегко выполнить и в хорошую погоду, а сейчас, особенно в опасной близости от Черных Камней и коварных Пти-Фийет, оно требует от команды всей мыслимой сноровки.
Но пока у капитана достаточно времени чтоб одеться и позавтракать, пусть даже завтрак будет холодным - огонь на камбузе погасили перед тем как на них налетел шквал.
Его слуга Даути не без труда разжигает маленькую спиртовку, так что он может надеяться, по крайней мере, на теплую воду для бритья и теплое питье. Не чай и даже не шотландский кофе - он пьет салеп, разведенное с ятрышной мукой молоко. Он протискивается за стол, который служит одновременно и письменным и обеденным, и рассеянно смотрит в почерневшую кружку.
Последний раз почту доставляли на борт неделю назад. Несколько пакетов с письмами для команды и всего одно для него. Его письма из дома аккуратно сложены и прижаты чернильницей - от Марии, от ее матери. В них длинные описания новорожденного ("Я стал отцом ... У меня есть сын", - снова проносится в голове) и почти ничего - о покупках, которые могли бы сделать блокадную жизнь хотя бы сносной. Его жалованье за три месяца, полученное Марией двадцать шестого числа, потрачено на лекарства, на повитуху и множество загадочных вещей, которые, кажется, необходимы ребенку… Неудивительно, что на этот раз из дома ему прислали лишь жестянку салепа, да и то лишь потому что на это милостиво согласилась миссис Мэйсон.
Он ненавидит себя за эту мысль, но ему кажется, он мог бы, как тот бедняк из сказки, обменять своего ни разу не виденного сына на горсть кофейных зерен.
Если б только он мог заставить себя полюбить эту липкую белую дрянь. Детская болтушка. Но хотя бы теплая.
Прошлой ночью он лежал, согревшийся и довольный, прямо на палубе, зажатый в углу между столом и стеной, и ему было так хорошо, так хотелось украсть еще несколько мгновений, что он притворился спящим, лишь бы подольше чувствовать тепло тела, прижимающего его к покрытым брезентом жестким доскам. Мгновения слабости, когда он мог позволить загрубевшим, но таким осторожным пальцам перебирать свои волосы, мог вообразить, на несколько вздохов, что он не так одинок.
Однако слишком скоро эта теплая тяжесть исчезла, осторожные руки без единого слова накрыли его одеялом, и он остался один.
Он смотрит вниз и неожиданно под ногами у себя, в складке брезента, видит напоминание о той слабости - почти неприметное высохшее пятно, серебрящееся, как след улитки. Он трет его подошвой, потом, вне себя от злости и отвращения, бросает кружку на палубу, заливая предательское пятно мерзким пойлом. И резко окликает Даути, веля прибрать.
Выжатая и почищенная щеткой одежда разложена на его койке. Одеваясь, он слышит, как Даути за парусиновым пологом оттирает пол губкой. Он злится и чувствует себя гадко, и вдобавок просто не знает, как и что здесь можно исправить.
Даже сейчас его преследует проклятый запах кофе, самая ужасная шутка, что может сыграть с ним разум. Отвлекаться на такую ерунду, когда малейшая неточность в расчетах, любой каприз ветра или волн могут за какой-то час разбить их корабль о скалы.
Пожалуй, он мог бы намекнуть в офицерской кают-компании, что не прочь обменять немного какао. По крайней мере, какао можно пить. Цветом оно почти как кофе, горячее и сладкое - что может быть лучше. Капитану отказывать не принято, даже если он не настаивает.
Но обирать людей, которые едва ли состоятельней его самого, было бы низостью. К тому же тогда всем станет понятно, насколько он беден, и это сделает его предметом насмешек или, что еще хуже, жалости.
Только когда он тянется за брезентовым плащом, с которого до сих пор капает, он видит маленький сверток, засунутый между подушкой и матрасом. Завернутый от сырости в кусок отбеленной парусины и завязанный одним-единственным рифовым узлом.
Он берет его с опаской, словно неразорвавшийся снаряд, и несет к столу, где светлее, чтобы получше рассмотреть. И каким-то образом, еще до того как разрезать холст, бечевку и бумагу, он знает, что увидит.
Фунт зеленых кофейных зерен. Они рассыпаются у него из рук, убегают между пальцев, раскатываются по столу.
Это совсем немного, но он улыбается, и Даути тоже улыбается, собирая их обратно в коричневый бумажный пакет, на котором все еще виднеется клеймо какой-то бакалейной лавки в Плимуте.
Тонкий слой снега покрывает палубу и ванты "Отчаянного". Матросы работают, завернувшись от холода в пальто, бушлаты и одеяла.
Капитан поднимается на салинг, чтобы понаблюдать за Гулем и Брестским портом. Он насчитывает шесть голых мачт: за месяц французский флот так и не оправился после боя, в котором четыре их корабля загнали на скалы. Их обломки до сих пор виднеются на Черных Камнях.
Крылья заново отстроенного семафора крутятся, черные дула береговой батареи мрачно взирают на недосягаемый для них корабль. Иногда французы на пробу делают залп-другой, но сегодня им, видно, слишком холодно.
Теперь они должны обойти с наветренной стороны Ашан и совершить долгий утомительный переход обратно, наблюдая за врагом, таким близким и в то же время таким далеким, снова и снова, день за днем, неделя за неделей, может быть, еще целые годы.
Спустившись обратно на палубу, капитан обнаруживает, что Буш уже приказал брать рифы и готовиться лечь на другой галс. Он по-прежнему держит руль, его руки покраснели от ветра.
Уильям Буш, который терпеть не может кофе.
Который способен одной рукой удержать его между небом и землей.
Который уверенно ведет "Отчаянный", его "Отчаянный", нужным курсом.
Который вежливо, но решительно касается его прохладными пальцами.
Который с одинаковой легкостью завязывает рифовым узлом и канат толщиною в два дюйма, и бечевку, перехватывающую завернутый в парусину сверток.
Который вчера ночью без лишних слов и сомнений подарил ему то, в чем он так нуждался."Отчаянный" на мгновение глубоко вздыхает, потом меняет направление, покачнувшись, как будто в раздумьи, но затем рывком ложится на нужный галс.
На востоке бледное солнце пробивается из-под низкого облака, косые лучи водянистого света, падая на берег, расцвечивают черную скалу золотом и зеленью. Запах мокрой земли плывет над морем.
И в тот же миг Хорнблауэр видит Даути - тот спешит от камбуза, боком пробираясь по кренящейся палубе и, сияя, прижимает к груди под пальто помятый старый кофейник.
И счастье, неожиданное, незаслуженное, пускает корни в его сердце.
