Кошмары
Фандом: Пираты Карибского моря
Автор: Sephiroth
Категория: слэш
Персонажи: Норрингтон/Воробей
Рейтинг: R
Жанр: драма
От автора: можно считать, что ко "Дню, в который" отношения не имеет, можно - что имеет... кому как нравится. Дисклаймер: настоящий рассказ является работой фан-фикшена и не имеет целью получение прибыли или нарушение авторских прав.
Архивы: все работы размещены с разрешения авторов. Если вы хотите разместить находящиеся на Tie-mates материалы на своем сайте или использовать любым другим способом, предполагающим публичный просмотр, пожалуйста, свяжитесь с авторами по адресам, указанным в их профиле.
Когда Анамария будет старой одноногой содержательницей борделя…
© Сэйнт-Ольга…Он часто думал, каково это - утонуть в море.
Когда волны швыряют и тащат, и бьют об обломки, и бьют обломками, и снова, снова, снова накрывают с головой, вместе с водой на тебя налетают доски с гвоздями, но ты не чувствуешь боли, не чувствуешь, как течет кровь по лицу… если, конечно, это не тот, оглушающий, последний удар, после которого уж не почувствуешь больше ничего и никогда. Хлещущие струи дождя и пена, вспышки молний, отраженные в валах, встающих, как стены… и грохот рвущегося на части неба, и шум рушащейся воды… И больше нет ни верха, ни низа, и нет неба, кромешная темнота… и нигде нет, совсем нет воздуха, только вода, и больше нет сил не дышать, и темнеет в глазах… Вдох - и жгуче-соленая вода хлынет в легкие. Боль?.. Тьма?..
Он устал представлять себе это - за столько лет.
…Море слепило. Море горело под полуденным солнцем, как серебряная чешуя. Девушка обернулась - ветер трепал ее юбки, волосы, перья на шляпке, и тень от вуали, легкая и узорная, металась по смеющемуся лицу.
- Я могла бы идти медленнее… Если вы устали…
- Ну что вы… Элизабет, - мужчина, хоть и дышал заметно тяжелее обычного, и сильнее опирался на трость, чуть принужденно усмехнулся. - Я еще вполне в состоянии…
Если что в ней и было от матери, так это голос. Смех. Но все остальное - и кривоватый носик, и большой рот с тонкими губами, и то, что в каштановые локоны не лишним было бы для густоты добавить накладных прядей, - все это был Уилл Тернер и только Уилл Тернер. И Элизабет-старшая, собственноручно наливая гостю чай - выхоленные, все еще красивые руки в кружевных рукавах, подхваченных зелеными шелковыми бантами, но грудь уже прикрыта кружевом и очки на носу, - вздыхала: конечно, семнадцать лет - это немного, но… не льстите, Джеймс, моя дочь - не красавица. О… (улыбка, и опущенные подкрашенные ресницы, шелест шелка и запах духов, блик на расписном боку чайника, и темная струйка, журча, льется в фарфоровую чашку) благодарю за комплимент, адмирал, я борюсь с возрастом, как могу… но мы с ней совсем не похожи, увы… а помните, Джеймс, как вы за мной ухаживали?.. А мой муж - не губернатор Ямайки. Словом, я взываю к вашему сочувствию - молодые офицеры в форте, достойные молодые люди с положением в обществе… Я даже не буду скрывать, что цели визита миссис и мисс Тернер с Барбадоса на Ямайку весьма прозаичны, - говорила она, смеясь.
Но если в Элизабет-младшей что и было от матери, кроме голоса, так это характер - достойные молодые люди с положением в обществе интересовали ее куда меньше старых историй.
…Подобрав юбки, девчонка прыгала по камням, как коза, - глядя на нее, отставной адмирал Джеймс Норрингтон, хоть ему и приходилось сильнее налегать на трость, чтобы не отстать, не мог не улыбаться. Разве в таком возрасте людей должны беспокоить чужой ревматизм и артритные колени? Ну и что, что она не красавица, зато очаровательна. Ну и пусть под старость он стал сентиментален. Дай тебе Бог счастья, девочка, если уж от слишком многих из нас удача отвернулась в тот далекий день, о котором ты так хочешь все узнать…
- Здесь был город, верно? - против солнца, на фоне слепящего сияния волн Норрингтон, которому в последние годы изменяли глаза, плохо различал ее лицо - только ореол просвеченных волос да летящее кружево вуали.
- Форт, - ему понадобилось усилие, чтобы оторвать от набалдашника трости правую руку - перенести весь вес тела на левую, отдышаться, и чтобы не дрожали от напряжения колени, - и показать старческой рукой в темных пятнах (ветер откинул кружевную манжету) вдоль берега, туда, где зеленела и трепетала мангровая листва над обломками старой набережной. - Город - чуть дальше, вон там.
Да. Здесь были и город, и форт, - давным-давно, почти тридцать лет назад, когда ни девочки по имени Элизабет Тернер, ни трех ее старших братьев еще не было на свете, - а потом, в одно яркое летнее утро, содрогнулась земля, и небо покраснело, как раскаленная печь… словом, все это уже много раз рассказано. И море поглотило все. Там, в вечной тьме, где водоросли оплетают камни и рыбы вплывают в глазницы черепов, остались раскаленные солнцем стены, флаги и пушки, крики офицеров и слитный топот солдатских сапог…
Застарелая тоска отозвалась болью. И он уже сам не понимал - тоска ли то по погибшему городу, или по всей прошедшей жизни, в которой, как ему теперь казалось - как часто кажется старикам - было так мало радостей; или...
…И еще неделю после землетрясения в Карибском море ревели шторма, и никто никогда не сочтет все суда, что тогда не вернулись в гавань… Что же я могу рассказать тебе, девочка, для которой былая слава Порт-Ройала - такая же сказка, как походы Фрэнсиса Дрейка?
- И в ту ночь утонула "Черная жемчужина"?
…Чайки. Чайки кричали и метались над водой, сверкая крыльями; под носком начищенного башмака присохла к камню нитка водорослей. Ну разумеется - а эта сказка, должно быть, была любимой. О проклятом судне и капитане Джеке Воробье.
- Да, - подняв голову, сказал Норрингтон спокойно.
Девчонка улыбалась. Все эти истории были для нее звуком пустым, чем-то, о чем можно говорить легко и со смехом; по малолетству ей и в голову не приходило, что для кого-то они остаются частью жизни, а мифические для нее персонажи - живыми людьми.
- Папа говорил, - заявила она - пожалуй, что даже с азартом, - будто не выжило ни одного человека.
Ну, тут твой папа преувеличил, подумал Норрингтон. Но я его понимаю.
И все же он слишком не любил врать - не любил никогда, а под старость поздно менять привычки.
- Н-не совсем, - сказал он осторожно. - Один человек выжил. Одна. Женщина. Я видел ее. Потом.
- Анамария? Негритянка?
Лицо девчонки выразило восторг - и некоторое недоумение.
- А папа… А что с ней стало?
Да уж, подумал Норрингтон. Нет, я понимаю твоего папу. Объяснять такие вещи невинной девице…
- Не знаю.
Он смотрел на море.
…Вот гляди, командор, - заявила, оскалившись, выжившая в кораблекрушении, приподняв над лавкой обрубок ноги - с пустой штаниной, завязанной узлом повыше бывшего колена. Это было в харчевне, дешевой харчевне в порту Кингстона, он полгода искал хоть кого-нибудь, кто мог бы рассказать ему правду, но эта женщина сама нашла его. - Или как тебя теперь называть - Джимми? Брось, Джимми, все свои, ты б себя видал!.. Краше в гроб кладут. А?.. Ну да. Нетушки, никто не выжил, ничего не всплыло, я одна, понял?! Ты б видал, какие там скалы… прибой… пр-роклятье!.. Выпей со мной, командор, угости даму… Эй! Эй, как тебя, тащи выпивку, кавалер платит! - и потом, пьяная, плакала и бранилась, стуча кулаком по столу, и подскакивали оловянные кружки: проклятье, проклятое море, проклятые камни, проклятая нога… Я сутки провалялась на берегу, веришь? Сутки! И никого. Все умерли, понял?! Нет больше капитана Воробья… А этот сукин сын-доктор отчекрыжил мне ногу, и куда я теперь? …Женись на мне, командор? Я хоть и безногая, а в постели - огонь! Не хуже, чем… Что, не веришь? А-а… Ну пойди утопись сам с горя. Да ты пей, пей, чего моргаешь? Легче будет. Зальем горе… завьем вер-ревочкой!.. Ну куда мне теперь, а?..
Да и я хорош. Впрочем, откуда ж мне было знать, на что она пустит мои деньги?
И подумал: а если б знал?
Мне было все равно.
…У нее все в порядке, девочка, - где-то на Мартинике, по слухам, процветает бордель, коим она владеет и правит железной рукой (в переносном смысле) и деревянной ногой (в прямом; говорят, этой ногой она, случается, лупит провинившихся девиц). Но благородным дамам не рассказывают таких историй.
- Простите, - вдруг сказала девушка.
Боль вошла в поясницу. Превозмогая эту боль, упираясь тростью в камни, он все же обернулся - развернул себя - непослушное негнущееся тело. От напряжения дрожали руки, вспотели ладони на золоченом набалдашнике.
Но если уж от нее скрыли правду об Анамарии, кому же было рассказать ей правду обо мне?
- За что?
- Простите, - повторила она - и больше не улыбалась. Он вдруг разглядел веснушки у нее на носу. - Мне показалось… Вам, должно быть, неприятно об этом вспоминать.
Он подставил ей локоть.
- Идемте, Элизабет.
И они пошли дальше вдоль берега, - а море все шумело, море помнило все - и ничего; развалины Порт-Ройала на суше заброшены и занесены песком, французы разогнали пиратское гнездовье на Тортуге; все осталось там, в вечном мраке и холоде, куда никогда не заглянет луч солнца, где за тридцать лет черви-древоточцы сглодали парусину и дерево, а рыбы - плоть… Хочешь, я расскажу тебе, девочка, как синеет небо наутро после бури? Когда воздух чист и благоуханен, и только волны еще катятся взбаламученные, с белыми "барашками"… когда всхлипывающая Анамария ползла по берегу, волоча переломанную в прибрежных скалах ногу и оставляя кровавый след… Господь свидетель, тебе не нужно этого знать. У тебя вся жизнь впереди, и пусть тебе повезет больше. Пусть никто, улыбаясь, не скажет тебе за утренним кофе, что такой-то корабль потерпел крушение у таких-то берегов… "Разве вы не рады, сэр?.."
Старик остановился, тяжело дыша. Он старался держаться твердо - ведь девушка, пусть из вежливости, но опиралась на его руку; он вновь смотрел в море, почти забыв о ней.
Он плохо слышал крики чаек, солнце давно не могло согреть его кровь, и все же в последние годы он полюбил вот так стоять на берегу, следя за тем, как море меняет цвет в течение дня, как меняется ветер и наступают и отступают волны; как вянут короткие закаты и выползает из-за гор огромная яркая луна; он давно позабыл холодные воды и пугающие, во все небо зори своей родины и знал, что умереть ему предстоит здесь - и лечь в эту землю, если уж на палубе ему давно больше нечего делать. Он давно не боялся ада - но, если бы его спросили, каким видится ему ад, он ответил бы - нет ничего страшнее, чем вот так, час за часом, день за днем... А солнце встает и садится, и волны катятся и шумят - все так же, но вдаль уходят другие корабли, на берегу растут чужие дети... Ведь море - оно вечное.
…Но, если у тебя найдется хоть немного милости к грешнику, Боже, - я хотел бы еще раз увидеть. Просто - увидеть. Еще хоть раз.
Тоска и жалость к себе стали невыносимы - а потом вдруг словно отдалились; с внезапной отчаянной надеждой он подумал: Боже, сделай так, чтобы это был сон!.. И, как бывает, понял, что спит, за доли секунды до того, как проснуться.
Прислушиваясь к плеску волн за бортом и скрипу переборок, бывший командор Джеймс Норрингтон лежал, приходя в себя - осознавая себя; осознавая, что старость еще далеко, но шея и рука затекли, а если в таком положении кто-то еще и навалился на вас сверху, немудрено увидать во сне и что-нибудь похуже. Он попытался приподняться - за спиной недовольно замычали, выдохнув ему прямо в ухо; чужие волосы щекотали шею и лезли в рот; одной рукой вытягивая изо рта прядь, опираясь на локоть, он все же сумел выбраться, так что недовольно заворочавшаяся живая тяжесть сползла-таки с его спины на постель. И потом сидел, разминая руку и растирая шею, глядя на спящего - живого, здорового, пахнущего пОтом, против обыкновения даже трезвого Джека Воробья... и если бы мог видеть себя со стороны, верно, подивился бы собственной идиотски-счастливой улыбке.
Сидеть было жестко. Спать вдвоем в подвесной койке решительно неудобно, а притащить в каюту двуспальную кровать - это все же как-то чересчур; так что спали они пока прямо на полу, на трофейной испанской перине - что было, возможно, и к лучшему, ибо нечему было подозрительно скрипеть по ночам, вызывая ухмылки у матросов. Которые, разумеется, и так прекрасно знали, что к чему, - но все же, знаете, как-то лучше без скрипа.
Лунные блики от волн струились по потолку, Воробей безмятежно дрых, раскинув руки; торчало, голубовато поблескивая, голое колено… Впрочем, он быстро почуял, что в окружающем мире что-то изменилось, и изменения эти ему не понравились - недовольно сдвинулись брови; Воробей заворочался, придвигаясь ближе, и успокоился, лишь закинув ногу на колени любовника. Сперва Джеймса раздражала эта непонятно откуда взявшаяся у пирата потребность спать непременно в обнимку - жарко, тесно, неудобно; потом он привык, как привык к постоянным прикосновениям легких ладоней. Только представить, что всего этого можно лишиться навсегда… Норрингтона передернуло. Кажется, даже озноб продрал по позвоночнику; куда лучше думать о том, что все живы-здоровы и относительно молоды, у Анамарии две ноги, о борделях и их обитательницах она отзывается исключительно в непечатных выражениях, а "Черная жемчужина" пока вполне себе держится на плаву…
И лишь долгое время спустя, когда он уже лежал, глядя на яркую дольку луны в окне, рука Воробья лежала у него поперек груди, и дышал тот, уткнувшись носом куда-то ему в плечо, - лишь тут ему пришло в голову, что он уже никогда не станет адмиралом.
